Наверх
София, 39 - 1 ноября 2006 10:42
Все
Алфей с трудом поднялся с постели. „Боги, боги! Почему вы не заберете меня в сумрачное царство Аида?” Старые кости болели так, словно множество маленьких жерновов принялись за свою работу. Сон покинул его, ускользая в призрачное царство Морфея. Рядом беспокойно заворочалась жена и Алфей поспешил выйти из лачуги. Окинув взором небо, заметил, что розовоперстая Эос уже окунула облака в розовую пену и омыла землю росой, сверкающей драгоценными камнями на листьях и траве. Он пошел в хлев и стал неторопливо управляться со своим незатейливым хозяйством. Когда солнечная колесница Гелиоса показалась на горизонте, он подхватил с вечера приготовленную сумку, перекинул через плечо и, взявши посох, вышел на Главную улицу. Главная улица называлась слишком громко – она была единственной улицей деревни. Лишь некоторые дома стояли в стороне, но их было не особо много. Алфей повернул направо и пошел по направлению к морю. Сколько лет он ходил по этой дороге – сначала безусым юнцом, потом зрелым мужем, а вот сейчас сгорбленным седым старцем. Каждый камень, каждое деревцо и кустарник были ему так знакомы, что ослепни он в одну минуту – не растерялся бы и нашел дорогу домой. Алфей шел, на ходу отмечая все, что было непривычно его глазу. Вон у забора горшечника Эрехтея появилась новая куча белой глины. Надо будет заказать ему несколько амфор и горшков, посуда уже вся прохудилась. У вдовы водоноса Телефа совсем покосилась калитка. Одна старуха осталась, мужа схоронила, а сын так и не вернулся с войны. Может и нет его уже… Лишь боги одни все знают. Много ушло молодых и сильных из их деревни, а никто не вернулся… Алфей вышел из деревни и свернул на дорогу, бегущую лентой вдоль моря. Она постепенно удалялась от побережья и поднималась вверх. Дорога прокладывала себе путь сквозь тенистые оливковые рощи, которые омывали ее своими серебристо-изумрудными волнами. Откуда не возьмись, за ним увязалась облезлая рыжая шавка. Алфей пробовал ее отогнать, но шавка, учуяв запах съестного, не желала убегать и продолжала следовать за ним на расстоянии. Поднявшись на холм, он остановился перевести дыхание возле маленького заброшенного храма. От крутого подъема сердце трепыхалось в груди как испуганная птица. Все чаще оно давало о себе знать, сжимаясь до маленькой пульсирующей точки боли, от которой темнело в глазах и перехватывало дыхание. В былые времена он бы пошел к жрецам. Смутные времена…
Добавить комментарий
Комментарии: 13
Софи, привет.
"Бог, умерший на кресте позорной смертью раба" ??? Да. Он умер позорной смертью раба. А рабы по-другому и не умеют убивать. Они не могут подняться с колен, потому стараются опустить на колени тех, кто осмелился встать на ноги. Они ползают в грязи и увидев, что кто-то летает, бросают в него камни, чтобы сбить его к себе в грязь.
Умер, что бы убить в Человеке раба - раба низменных страстей, раба жажды власти, жажды крови, жажды богатства. Чтобы утолить эту жажду. Дать вволю напиться своей крови.
Но людям надо не Слово, не Истина – им надо идол. Рабы не могут понимать, думать, мечтать… Рабы могут поклоняться, исполнять приказания хозяева, и бояться наказания…
"Бог, умерший на кресте позорной смертью раба" ??? Да. Он умер позорной смертью раба. А рабы по-другому и не умеют убивать. Они не могут подняться с колен, потому стараются опустить на колени тех, кто осмелился встать на ноги. Они ползают в грязи и увидев, что кто-то летает, бросают в него камни, чтобы сбить его к себе в грязь.
Умер, что бы убить в Человеке раба - раба низменных страстей, раба жажды власти, жажды крови, жажды богатства. Чтобы утолить эту жажду. Дать вволю напиться своей крови.
Но людям надо не Слово, не Истина – им надо идол. Рабы не могут понимать, думать, мечтать… Рабы могут поклоняться, исполнять приказания хозяева, и бояться наказания…
… отдышавшись, он вошел. Это был небольшой храм, построенный на пожертвования жителей деревни. В нем не было восхитительных колон, подпирающих своими плечами небеса, не было роскошных барельефов и изящных скульптур богов, как в храме Эфира, куда его однажды отец-ремесленик взял на празднество матери-земли Деметры. Храм встретил его покоем и прохладой. Отзвук его шагов эхом прокатился и забился в трещины, избороздившие стены храма. Алфей преклонил колени и вознес свои мысли к плодотворному лику богини..
Радуйся, матерь Деметра, обильная кормом и хлебом!
Как четыре коня с зерном провозят повозку,
Белые мастью, так нам царящая мощно богиня
Белую пусть ниспошлет весну и белое лето,
Также осень и зиму, блюдя обращение года…
Он поднялся с колен и не спеша, стал наводить порядок в храме. Вымел занесенные ветром внутрь листья и песок, смахнул пыль с резной статуи. Шавка, было, сунулась в дверной проем, но грозящая руки человека заставила ее шарахнуться в сторону. Алфей вынул из сумки и стал раскладывать подношения. Нехитрая снедь – хлебная лепешка, гроздья винограда, кувшин молока. В глазах опять потемнело и закружило, рассыпая миллиарды звезд…
Шавка осторожно сунула свой нос в помещение – человек неподвижно сидел, прислонившись к стене. Вокруг него алебастровым пятном растекалась молочная лужа. Шавка легла на каменистый пол и стала подползать к манящей луже. Все ее мышцы были напряжены на случай, если ее опять погонят. Но человек оставался без движения, не обращая внимания на шавку. Она подползла и жадно захлебываясь, стала слизывать молоко с холодных камней. Осмелев, шавка подскочила к каменному возвышению и стала пожирать хлебные лепешки. Человек сидел без движения, ему уже не было никакого дела до ободранной рыжей собаки. Его серые, как храмовый камень глаза, остановились в глазах резной деревянной богини. Она улыбалась ему. Улыбалась последнему жрецу богов Олимпа, не знавших, что, приближаясь, неслось иное время, разжигая по миру костры новой веры. Костры, в которых сгорят красота и искусство, погружая мир во мрак невежества. Теперь будет один бог – один на всех. Бог, умерший на кресте позорной смертью раба. И не будет больше богов подобных людям, с их человеческими страстями. Они уйдут тихо, незаметно, просто освободив свое место для иного бога. Их имена будут забыты, их храмы будут разрушены, великолепные статуи будут обезображены и разбиты…
З.Ы. Стиш не мой, это посвящение Деметре.
Радуйся, матерь Деметра, обильная кормом и хлебом!
Как четыре коня с зерном провозят повозку,
Белые мастью, так нам царящая мощно богиня
Белую пусть ниспошлет весну и белое лето,
Также осень и зиму, блюдя обращение года…
Он поднялся с колен и не спеша, стал наводить порядок в храме. Вымел занесенные ветром внутрь листья и песок, смахнул пыль с резной статуи. Шавка, было, сунулась в дверной проем, но грозящая руки человека заставила ее шарахнуться в сторону. Алфей вынул из сумки и стал раскладывать подношения. Нехитрая снедь – хлебная лепешка, гроздья винограда, кувшин молока. В глазах опять потемнело и закружило, рассыпая миллиарды звезд…
Шавка осторожно сунула свой нос в помещение – человек неподвижно сидел, прислонившись к стене. Вокруг него алебастровым пятном растекалась молочная лужа. Шавка легла на каменистый пол и стала подползать к манящей луже. Все ее мышцы были напряжены на случай, если ее опять погонят. Но человек оставался без движения, не обращая внимания на шавку. Она подползла и жадно захлебываясь, стала слизывать молоко с холодных камней. Осмелев, шавка подскочила к каменному возвышению и стала пожирать хлебные лепешки. Человек сидел без движения, ему уже не было никакого дела до ободранной рыжей собаки. Его серые, как храмовый камень глаза, остановились в глазах резной деревянной богини. Она улыбалась ему. Улыбалась последнему жрецу богов Олимпа, не знавших, что, приближаясь, неслось иное время, разжигая по миру костры новой веры. Костры, в которых сгорят красота и искусство, погружая мир во мрак невежества. Теперь будет один бог – один на всех. Бог, умерший на кресте позорной смертью раба. И не будет больше богов подобных людям, с их человеческими страстями. Они уйдут тихо, незаметно, просто освободив свое место для иного бога. Их имена будут забыты, их храмы будут разрушены, великолепные статуи будут обезображены и разбиты…
З.Ы. Стиш не мой, это посвящение Деметре.